Категории раздела
...
...
Статистика
Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
| Главная » Статьи » Философия » Философия античности | [ Добавить статью ] |
Голосовкер Э. Логика античного мифа.
Голосовкер Э. Логика античного мифа. Опираясь на образы как на представления, мы обычно рассматриваем воображение как способность создавать образы и оперировать ими, отводя воображению место в психологии. Но мы забываем при этом, что высшая деятельность воображения протекает в области «идей» и что образ есть не только представление, а также и смысл, и иногда только смысл, и что представимость образа является часто только кажущейся. Нередко мы только понимаем образ, а не представляем его себе. Идеи суть смыслообразы – внутренние образы, воображения. […] В этой главе я не предполагаю ни аллегорического, ни морализирующего истолкования мифа. Я даю только его логику, не столько логику сюжета, т.е. мифологического поведения, созданного поэтами, мыслителями и «народом», сколько логику образа, а, следовательно, и смысла. В сюжете любого мифа можно найти напластования мифов различных эпох и племён, отзвуки различных религиозных и моральных воззрений, исторических событий, отголоски родового и племенного строя, пёстрые остатки культов, контаминации сюжетных мотивов и даже целых мифов, героических сказаний и сказок. […] Я даю логику образа не как единого индивидуального образа, а как всей последовательной совокупности индивидуальных образов одного логического смысла. Можно рискнуть в данном случае термином «смыслообраз». Сперва образ всегда конкретный предмет, затем он становится символом. Например, «виденье» как смысл сперва определяется конкретным «глазом». Затем «глаз» становится символическим «внутренним зрением», и одновременно физическая «слепота» переходит в «слепоту духовную». * * * Каждый миф даёт нам тот или иной единичный конкретный образ и смысл этого образа: Киклоп, Аргус, Тиресий – конкретные образы. Совокупность таких конкретных образов, представленных в плане одного развивающегося смысла, например, «зрение», как смысл ряда образов, составляет «целокупный образ» группы мифов, которые были созданы в разные времена народом, его поэтами и мыслителями, иногда независимо друг от друга. Но если проследить по фазам метаморфозу смысла такой группы мифов, мы убедимся, что воображение множества нам неведомых создателей его единичных конкретных образов, изменявших по-своему смысл этих единичных образов, даёт в итоге строго логическое последовательное развитие смысла этих образов до полного его исчерпывания. Такая совокупность мифов, исчерпывающих какой-нибудь определённый смысл (например, «видение») при посредстве метаморфозы единичных конкретных образов, и создаёт нам целокупный образ. Что здесь поражает? Поражает то обстоятельство, что воображение народа или множества особей, принадлежащих к разным векам, коллективно работает творчески так, что в итоге перед нами возникает законченная картина логического развития смысла целокупного образа – до полного исчерпывания этого смысла. Налицо все комбинации в рамках данного смысла. В результате мы можем построить логику движения определённого целокупного образа. …… * * * …Замыканием в круг исчерпывается смысл целокупного образа. Само логическое движение единичных конкретных образов по кривой смысла совершается часто по принципу противоположности. Так в целокупном образе «виденья» («зрячий глаз» и «слепота») единичному конкретному образу одноглазого Киклопа противополагается образ тысячеглазого Аргуса; «слепоте зрячести» физически зрячего, но при этом внутренне духовно слепого Эдипа, преступника поневоле, противополагается «зрячесть слепоты» физически слепого, но при этом внутренне духовно зрячего прорицателя-провидца Тиресия и самого, уже тоже физически слепого, но при этом внутренне духовно прозревшего Эдипа в Колоне. […] Но такая полярность смыслов в пределах единого целокупного образа только намечает его этапы (фазы) или определяет его границы. Смысл целокупного образа многопланен, поэтому принцип контраста проводится в разнообразных планах, создавая как бы систему кривых, по которым двигаются детали единичных конкретных образов того или иного мифа или его вариаций. Однако одним только контрастом единичных образов не исчерпывается смысл целокупного образа: контраст своим отталкиванием скорее стимулирует движение образа в сторону усиления и ослабления или осложнения и переключения смысла, создавая промежуточные логические ступени по восходящей и нисходящей кривой, т.е. контраст вызывает последовательную метаморфозу в рамках целокупного образа, раскрывая единичные его обнаружения до полного исчерпывания его смысла. …… Вышеуказанный целокупный образ «виденье» обнимает внешнее и внутреннее зрение, т.е. чувственное зрение и прозрение. Смысл как бы проворачивается по горизонтальной оси (оси «зрения»), воплощаясь в последовательном ряде образов: Киклопа – Аргуса – Гелия – Линкея – Эдипа – Тиресия – Пенфея – Кассандры. Но одновременно образ «виденья» обнимает внешнюю и внутреннюю «слепоту» человека, заставляя смысл поворачиваться как бы по вертикальной оси слепоты и воплощаться в новый последовательный ряд образов, внешний и внутренний мир, внешнее и внутреннее «зрение» и «слепота» переключаются. Так возникают образы Ликурга, Дафниса, Феникса, Финея, Метопы, Ориона, и опять-таки Тиресия и Эдипа. Не естественнонаучный или социально-исторический генезис образа, не сведение его к олицетворению сил природы или атмосферных явлений, или к формам культа или к трудовым процессам раскрывает нам смысл самого образа, и его конкретное обличье, и роль в мифологическом сюжете, характер его действий и его судьбы в том или ином варианте мифа, созданного воображением народа, поэтов и мыслителей Эллады. …… Первозданные дети Геи-Земли, одноглазые киклопы «Теогонии» - чудесные кузнецы. […] Но кто они, эти одноглазые? Если они суть солнца, создающие грозы, то смысл их одноглазости, даже как символ солнца, остаётся при таком ясном объяснении по-прежнему тёмным и нераскрытым. У них нет ещё образа, есть только характерный признак – один глаз. Поэтому они пока вне смысла. Но одноглазый киклоп «Одиссеи» Полифем в сказочном сюжете его столкновения с Одиссеем есть уже образ, уже действующее лицо, ему же дана определённая роль и судьба. Своим одним глазом он зачинает движение целокупного образа «виденья» как смысла, т.е. как смыслообраза, и мы можем проследить движение, т.е. метаморфозу этого образа по кривой смысла до его исчерпывания, переходя от мифа к мифу через последовательный ряд конкретных единичных образов, в которых этот смысл воплощён. Образом одноглазого Киклопа открывается внешнее виденье. Мы можем, конечно, истолковать этот один круглый глаз Киклопа как прямолинейное или однобокое виденье, тупо упёртое в одну точку. Но это истолкование излишне. Образ Киклопа «Одиссеи» говорит больше сам по себе, чем любое его истолкование. Ему противопоставляется образ тысячеглазого Аргуса, во все стороны зрящего, бдительного стража страдалицы Ио и стража Геры. У него глаза даже на затылке. Они рассыпаны и по всему телу. […] Одноглазому «виденью» Киклопа противопоставлено «виденью» многостороннее. Но и оно оказалось недостаточным перед дальновидностью бога. Одноглазый дикарь киклоп Полифем был ослеплён хитроумным Одиссеем, потому что Полифем был слеп умом по сравнению с умом Одиссея. […] Ещё шаг, ещё усиление образа – и перед нами встаёт всё видящий Гелий – Солнцебог, который по Гомеру: Всё видит, всё слышит, всё знает. Он даже знает то, что никто на земле не знает: он знает кто похитил Кору-Персефону. Мать Деметра от него услышала мрачное имя похитителя – владыки преисподней, бога Аида – смерть похитила Кору. Но образ всевидящего Гелия – сверхчеловеческое знание. Кривая же смысла пока не выходит за пределы якобы человеческого. Поэтому не от сверхобраза Гелия, а от образа Аргуса, от многосторонне видящего ведёт логический путь к третьему образу – образу Дальнозоркого и всё насквозь видящего Линкея. Это Линкей-аргонавт, стоя на носу корабля Арго, вглядывался в далёкое море: близки ли роковые скалы Симплегады. Он видит даже сквозь землю, он проницает взором твёрдые тела: это он увидел сквозь кряжистую кору спрятавшегося в дупле исполинского дерева одного из Диоскуров – героя Кастора, и руководимый зоркостью Линкея его брат гордец Идас, послал копьё и поразил затаившегося в дупле героя. Но и дальнозоркое виденье не спасло Линкея, и он пал от руки брата Кастора, бессмертного сына Зевса –Полидевка. […] Одностороннее виденье – многостороннее или всестороннее виденье - виденье дальнозоркое и виденье насквозь олицетворяют образы Киклопа, Аргуса, Гелия, Линкея. Ими внешнее зрение исчерпано. Нужен переход к внутреннему зрению, переключение смысла. И возникает образ мудрого Эдипа – сперва зрячего слепца, а затем слепого провидца (ясновидящего). Это не истолкование абстрактных символов. Сам миф даёт зримые, материальные, чувственные образы: сперва образ зрячего Эдипа, затем образ Эдипа ослеплённого. Эдип в трагедии «Эдип царь» ещё зряч, но он сам ослепляет себя, когда осознаёт всю самонадеянность своей ограниченной зрячести смертного. Будучи предупреждённым, что он убьет своего отца и женится на своей матери, убегая от убийства и кровосмесительного брака, он всё же убил своего отца, не желая, не зная, что это его отец (о слепота!), и он женился на своей матери Иокасте, не зная, что это его мать (о слепота!). Он совершил два самых тяжёлых преступления – отцеубийство и кровосмешение – по неведению, по слепоте своей. Он преступник по неведению. Более того: он преступник поневоле. Но что такое «неведение» и что означает «поневоле» без насильственного внешнего принуждения, как не слепоту? Он видел своего отца, он видел свою мать – и он убил его, и совершил кровосмешение. И это значит быть зрячим! И это значит быть мудрым – разгадать загадку Сфинкса! – Нет, это слепота. Так прочь же слепое зрение! Лучше мрак, чем обман, - и Эдип вырывает у себя глаза. Внешний мир «виденья» исчез. Осталась только ощупь его. Но ему открылся внутренний мир: и смысл образа «виденье» переходит из внешнего к внутреннему виденью – к внутреннему оку. «Слепота зрячести» тотчас оборачивается в «зрячесть слепоты». Образ духовно слепого при физической зрячести Эдипа вызывает образ провидца, слепого старца Тиресия, знавшего то, чего не знал зрячий Эдип. Сам Эдип не знает, а Тиресий знает, что Эдип отцеубийца и муж своей матери. Некогда в юности Тиресий был зряч. Но он случайно дерзкими глазами смертного увидел то, чего смертный не смеет видеть: купающуюся бессмертную богиню Палладу. И богиня, выпрыгнув из воды, вырвала у юноши глаза. Мы уже знаем: по молению матери Тиресия нимфы Харикло, подруги Паллады, Тиресий – такой же преступник поневоле, как Эдип, - получил дар провидца: дар понимать голоса птиц, волю богов и видеть грядущее. Тиресий получил своё внутреннее виденье, т.е. прозрение своё, познание от богов в дар как плату за ослепление. Эдип сам же обретает своё прозрение в конце многострадального пути как искупление и награду. В трагедии «Эдип в Колоне» Софокла Эдип, став старцем, обогащается таким же знанием-провидением, как и Тиресий. Он видит грядущее: судьбу своих, им же самим проклятых сыновей и грядущую славу Афин, предоставивших ему в роще Эриний место вечного успокоения. В мифологических образах провидцев – Эдипа в Колоне и Тиресия – в этих олицетворениях «зрячей слепоты» виденье открывается нам как «веденье»: его смысл переходит в новую форму. Впервые в мифе возникает идея замещения мнимой проницательности утраченного органа зрения (глаза), основного источника чувственного опыта, радости жизни и знания, часто, быть может, иллюзорного и перспективного, но восторгом красоты переполняющего сердце эллина. Миф отчётливо высказывает, что Паллада взамен вырванных глаз даровала Тиресию ясновидение, высшее постижение тайн природы: ибо что такое понимание голосов птиц и богов, как не постижение тайн природы. И что такое ясновидение провидца, как не торжество мысли, разгадывающей грядущее и предуказывающей пути человеку среди его вечной одиссеи. Загадка Сфинкса, разгаданная мудрым Эдипом, означала: человек. Не случайно такая ходячая энигма (загадка), почти поговорка, известная каждому встречному, попала в миф об Эдипе и была использована Софоклом. Мудрость этой загадки – в её второй части – в разгадке. Когда зрячий Эдип разгадал загадку Сфинкса: кто ходит утром на четырёх, днём на двух, а вечером на трёх ногах? – и сказал: человек, его мудрость была ещё слепа. Ибо с разгадки, со слова «человек», только и начинается мудрая загадка Сфинкса: что знает Человек? Что может знать Человек? Загадка Сфинкса – загадка знания. Только пройдя долгий путь страдания, опираясь на посох нового внутреннего опыта, понял слепой Эдип тайну знания, как бы прозрев в своей слепоте. И, думается, когда Эдип разгадал Сфинксу загадку, и Сфинкс, признав торжество Эдипа, кинулся в море, он загадочно улыбнулся: так, как улыбается Сфинкс. […] По представлению древних у слепого повышенное воображение. Оно объёмнее и чувствительнее, чем у зрячего. Оно должно непрерывно восполнять слепому видимый зрячими мир и этот мир должен в нём всегда жить как некое виденье. Виденье мира вместо веденья мира. Поэтому богатство творческого воображения, которым живёт мысль творца-поэта, было подсказано древним образом Слепца, у которого внешняя чувственная слепота заменена как бы внутренним зрением: Гомер слеп. Но Гомер – всё же история. […] И то внутреннее сосредоточение мысли, которое открывает слепцу-поэту нечто непознаваемое для зрячего, делая для него тайное явным и находя для этого пленительное выражение, вся эта творческая работа его воображения и трактуется мифом как вдохновение, как дар муз, ниспосланный поэту. Так прозрение слепоты переходит во вдохновение и в виденье – ведение художника, одержимого творческой мечтой. Ещё шаг – и мифологический образ в своём логическом продвижении вступает в следующую фазу – в фазу видения в экстазе или энтузиазме вакхического, дионисийского исступления – виденья мира желаемого как мира действительного, т.е. того иллюзорного мира, который открывается якобы вакханту или вакханке-менаде – Агаве, Пенфею, Афаманту, Ликургу и другим. Виденью – веденью, знанию провидца и поэта миф противопоставляет теперь мнимое знание безумца-оргаиста, зверино-яростное, но и восторженно-опьяняющее по ощущению и в то же время пустое и часто гибельное по результатам. Снова при движении по кривой смысла образ «зрячести слепоты», т.е. прозрения поэта, переходит в «слепоту мнимой зрячести», в безумие, омрачающее зрение исступлённого вакханта. Пенфей в «Вакханках» Еврипида видит Диониса в оковах, видит обрушенным дворец – но это только морок, бред. Его мать Агава в вакхическом безумии принимает своего сына Пенфея за льва и вместе с другими вакханками разрывает его на части и даже не узнаёт головы сына, продолжая в ней видеть голову льва. А царь Афамант в дионисийском ослеплении принимает свою жену Ино и сына за львицу с львёнком, и Ино, спасаясь от него бегством, бросается с ребёнком в море. Но продолжение по логической кривой длится. Мы видим, как «слепота безумия» вакханта превращается в новый образ, в пророческое ясновидение безумной Кассандры при слепоте-неверии окружающих её троянцев – не безумных, зрячих, но, увы, столь слепых при своей зрячести! Кассандра провидит истину грядущего: гибель Трои. Она пророчит о ней, она предупреждает троянцев об опасном даре ахеян - о деревянном коне, но никто ей не верит. Троянцы смеются над её безумными очами Сивиллы. Перед нами новый смысл образа: Кассандра пророчица, или истинное знание при слепоте неверующих в её пророчество, как на неё наложенная кара. Её покарал Аполлон. Она обещала возлюбившему её богу взамен пророческого ясновидения, которое он ей подарит, подарить ему благосклонность возлюбленной. Но, прикоснувшись к богу, она оттолкнула его, обманула пылающего страстью Аполлона. Кара ей за обман! – Она обрела дар ясновидения, но пророчеству её никто не будет верить. Кара ей, но и кара слепым в своей зрячести троянцам. Они сами подготовили себе гибель: ввели в Трою деревянного коня, несмотря на предупреждение Кассандры. На тернистом пути знания немало великих предвосхитителей истины прослывали глупцами и оказывались той же вечной Кассандрой пред лицом новых троянцев. Слишком далеко шагнувшее знание как кара знающему и неверие в это знание как кара косным неверам – такова диалектика этого мифологического образа. Но не всегда же господствует неверие слепоты. Есть и слепая вера. Не всегда же пророческое ясновидение как знание есть только безумие. Порой и исступление глаголет истину: и вот образ Кассандры опять, по контрасту, сменяется образом Пифии и Сивиллы – символами знания как откровения, как прорицания, которому верят. Оракулу, Пифии верят. Этим последним образом тема «виденья» ещё не исчерпана и смысл видения невидимого для других ещё полностью не раскрыт. Ибо не только в безумии исступления открывается в мире мифа глазам избранных нечто невидимое для других, но есть такие глаза и такой час, когда и при ясном разуме чудесное открывается и постигается то, что или недоступно или непостижимо прочим глазам или даже глазам избранного героя, но в час обычных будней. Так на бурном собрании ахеян в «Илиаде» один только Ахилл видит никем не зримую посланницу Олимпа Афину, умеряющую его гнев против несправедливости алчного Агамемнона. Все прочие герои Афину не видят. Глаза смертного, говорит миф, будь он даже герой, покрывает тёмная пелена. Поэтому он видит предельно: мир богов и образ бессмертных остаются для него невидимыми. Но как только бог на мгновение сорвёт с его глаз тёмную пелену, герой увидит богов и мир богов, и самый образ бессмертного бога даже против воли этого бога, если герою содействует более могущественный бог – так говорит Гомер. Поэтому герой Диомед в «Илиаде» увидел невидимых для других эллинов Афродиту и Арея, ратовавших в битве за троянцев, и он, Диомед, вступает с ними в победоносный поединок, руководимый Афиной, снявшей с его смертных глаз пелену мрака. По мифу, когда бог снимает с глаз смертного пелену мрака, смертных бросает более глубокий взгляд на бытие – взгляд божества. Таков час просветления. Но вот ещё один неприметный поворот образа по горизонтальной оси зрения, - и новый смысл дополняет смысл прозрения: виденье истины сквозь маску лжи, узревание подлинного лица сквозь мнимую обманчивую личину: Елена – в «Илиаде» - узнаёт Киприду, представшую пред ней в образе старухи, когда та зовёт её в объятия Париса; и Одиссей узнаёт в оборотне Афину; и Анхиз (отец Энея) узнаёт в пришедшей к нему деве бессмертную богиню Любви, хотя и виду не подаёт, что глаза его проникли сквозь обманчивую оболочку смертной, оболочку, которой Афродита хотела прикрыть свою божественность. […] * * * Смысл целокупного образа «виденья» в одном плане завершён – в плане зрения-знания, но не в плане его слепоты. Теперь образ «зрения» поворачивается как бы по вертикальной оси, к «ослеплению», принимая всё сильнее этическую окраску, чтобы исчерпать свой смысл в новом ряде мифологических воплощений. Если в плане «зрения» образ видения открывается как познание, только слегка вибрируя морально, то в плане «ослепления» он открывается как возмездие, причём переходом из сферы познания в сферу этики служит объединяющий обе эти сферы «истины» и «правды», словно два вливающихся друг в друга потока, образ богини права и справедливости… – Фемиды с завязанными глазами. …Ничто не должно воздействовать на познание правды и на приговор: ни восхищение, ни отвращение, ни сострадание, ни страх, ни гнев. Красота, уродство, отвага, мука, мольба во взоре могут обмануть зрение судьи: поэтому на глаза Фемиды надевается повязка. Теперь справедливость обеспечена. Повязка, надетая на глаза богини, символизирует как будто акт её ослепления, но, по существу эта повязка есть нечто обратное: это символ той объективной ясности виденья, которая исключает участие сердца. Символом повязки на глазах Фемиды в её мифологическом образе выключен эстетический аспект в угоду этическому. Этого требовала логика образа в его продвижении по кривой смысла. […] Как бы то ни было, но в развитии целокупного образа «виденья» возник новый образ, раскрывающийся как новая смысловая фаза по линии движения целокупного образа «слепота» по смысловой кривой. И на этом новом образе сказывается двойственная роль повязки на лице Фемиды. Не случайно в ткань мифа о слепце Финее (жреца-прорицателя Аполлона, вопреки воле Зевса указавшего аргонавтам путь в Колхиду к Золотому руну. За …своё человеколюбие был Финей наказан ослеплением) был ещё вплетён мотив прямого преступления: женитьба Финея на злой колдунье Идайе, заключение в темницу его первой жены Клеопатры, сестры грозного ветра Борея…. Слепотой был наказан и Феникс – впоследствии воспитатель Ахилла, - проклятый своим отцом Аминором за прелюбодеяние с наложницей отца, хотя Феникс совершил это по наущению своей матери. […] Ещё гуще ложится моральная окраска на образ сына нимфы – красавца Дафниса, ослеплённого нимфами за нарушение клятвы верности возлюбленной нимфе Эхенайе. Там прелюбодеяние, здесь измена в любви: в итоге ослепление по приговору морали, требующей родового пиетета верности. Но миф продолжает своё продвижение по вертикальной оси и рядом возникает трагический образ царевны Метопы, уже ослеплённой не богами, а собственным отцом. Её, избранницу Аполллона, соблазняет некий чужеземец Эхмодик. … И её отец … выжег ей глаза и заставил её (как библейского Самсона) молоть железные зёрна: кара, достойная преисподней, - конечно не за девичий грех. Дело здесь не в бытовой морали. Метопа предпочла бессмертному любовнику, Аполлону, смертного чужеземца. Отвергнуть бога – значит проявить богоборчество. А за богоборчество – беспощадная кара: слепота при бесцельном труде. […] Тема слепота и богоборчество переплелись и осложнили смысл: богоборчество от слепоты, слепота за богоборчество, как кара. Но тема слепота и богоборчество развивается далее. Движение целокупного образа «виденье» по вертикали «ослепления» завершается конкретным образом эдонского (фракийского) царя дионисоборца Ликурга. Ликург напал на юного Диониса, играющего в кругу плясуний, нисийских нимф (или пировавшего в кругу менад). В бегство обратились нимфы, спутницы юного бога. Сам Дионис кинулся в смятенье в море, где был укрыт от преследователя Фетидой. В возмездие за гонения на бога Диониса, за богоборчество, царь Ликург был ослеплён Зевсом и срок жизни, отпущенный ему Мойрами, был укорочен. Логическая кривая движения образа почти замкнулась. Смысл образа «виденья» как будто исчерпан – и в плане познания и в плане морали. Но для полного смыкания кривой в круг, для исчерпания смысла не хватает ещё одного звена: слепоты от рождения, которая никогда не может перейти в зрячесть. И миф даёт этот образ: Надежда (Эльпида) слепа. Плутос (Богатство) также слеп. И тут же, отталкиваясь от врождённой «слепоты», миф создаёт контрастирующий образ – образ силы, неизменно ослепляющей других: Ату-Обман, дочь Зевса. […] Теперь логическая кривая смысла целокупного образа «виденья» и в горизонтальном и в вертикальном плане замкнулась, очертив круг. Смысл образа исчерпан. Мы можем оглянуться навесь пройденный образом «виденье» путь самораскрытия своего смысла до его логического исчерпывания. […] Если мифотворческий образ ослеплённого Зевсом дионисоборца Ликурга служит завершением в ряду воплощений образа «виденья», то он же служит зачинателем в новом ряду воплощений целокупного образа «богоборчества». […] Так почти в любом мифе и даже образе героя мы найдём смысловой оттенок богоборчества, который постепенно перерастает в самостоятельную тему и смыслообраз. […] Борьба смертного за своё бессмертие, гордое чувство своего права на бессмертие, его соперничество с богами, жажда славы как жажда увековечить себя – это большая тема богаче всех других развита и до конца раскрыта в мифологии эллинов, выражая торжество логики образа при его продвижении по кривой смысла. Голосовкер Э. Логика античного мифа. - С. 47-61. Задание: 1. Определите метод исследования мифа в работе Голосовкера. 2. Что такое «целокупный образ» мифа? 3. В чем смысл создания «целокупного образа» в мифотворчестве? 4. Можно ли говорить о целенаправленном создании мифа? 5. Какая из сторон мифа – моральная или познавательная – более важна в его сюжете? Какие аргументы приводит Голосовкер? Источник: | |
| Просмотров: 1227 | Комментарии: 0 | Теги: | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |