История и Философия в помощь студенту

На фоне военно-дипломатических успехов России 50-х годов XVI в. вполне понятным становится обращение сибирского князя Едигера, изъявившего покорность Ивану IV в 1555 г. и в следующем году приславшего первый ясак в Москву. Недаром так называемая Никоновская летопись вслед за известием о поздравлении от польского короля («что бог роду христианскому покоряет бусурманьской род, и то им велми за честь, что царя и великого князя рука выситца») помещает сообщение о послах от князя Едигера, которые «здоро-вали государю... на царствах на Казаньском и на Астороханском» и «правду за князя и за всю свою землю дали» 15. Упорная борьба Едигера с претендентом на власть в Сибирском ханстве шейбани-дом Кучумом не нарушила вассальных отношений Сибири к Русскому государству. Кучуму удалось одолеть своего соперника. Но ему пришлось много лет воевать против непокорных феодалов, подавляя выступления сибирских народов. К 1570 г. Кучум более или менее упрочил свое главенствующее положение в ханстве. Все это время отношения России и Сибирского ханства сохраняли в основном мирный характер. Это вполне отвечало интересам Русского государства, начавшего в 1558 г. тяжелую войну на Западе за выход к берегам Балтийского моря.

Пермь Великая и тогда выполняла функции посредника в сношениях Сибирского ханства с Москвой. В марте 1569 г. из Москвы был отпущен «к сибирскому царю с грамотою» татарин Апса. Ве-ликопермский наместник князь Никита Ромодановский получил указание переправить Апсу в Сибирь. Появившийся в Москве 17 марта 1570 г. Н. Ромодановский привез с собой грамоту Кучума, написанную «татарским письмом». На приеме у земских бояр рассказ князя был записан и вместе с переводом кучумовой грамоты препровожден царю. Из рассказа Ромодановского явствует, что грамоту сибирского хана ему вручил в Перми «гогулетин из Конды Ива-ка Ивакин сын», приехавший из Пелыма. Пермский наместник уверил бояр, что Апса благополучно прибыл в Чердынь и отпущен оттуда по назначению без задержек «тогды же» (в июне 1569 г.). Характеризуя отношения с Сибирским ханством в бытность свою в Перми, Ромодановский отозвался о них в довольно успокоительном тоне. По его словам, с сибирскими людьми «задору никоторого не было». Правда, князь счел нужным сообщить об одном инциденте, когда Кучумовы люди захватили трех пермяков (Ивана Поздеева с товарищами) на Чусовой. «И был Ивашко у царя ден с десять, и отпустил его на подводах До Перми, а дву товарищев его оставил, а хотел и тех отпустить, а обиды не учинил никоторые». Излагая далее рассказ И. Поздеева, Ромодановский передает следующие слова Кучума: «Ныне деи дань господарю Вашему царю и великому князю послов пошлю; а нынеча деи мне война с казацким (т. е. казахским — А. П.) царем». Очень любопытно заключение этого монолога сибирского хана: «И одолеет деи меня царь казацкой и сядет на Сибири, ино и тот господарю дань учнет же давати» 17. Несколько забегая вперед, скажем, что Кучум в 1571 г. прислал ясак в Москву в том же размере, как присылал и коварно умерщвленный им Едигер. Но грамота Кучума Ивану IV от 1570 г. уже могла внушить некоторые опасения: «И ныне похошь миру — и мы помиримся, а похошь воеватися — и мы воюемся». Одновременно Кучум отмечал довольно спокойный характер отношений в прошлом: «люди наши в упокое были, а межь их лиха не было, а люди черные в упокое, в добре жили».
Пребывавшему в Александровой слободе Грозному доложили отписку земских бояр и оптимистические вести Н. Ромодановского. Царь отнесся к сибирскому вопросу куда более настороженно и сдержанно. В указе, адресованном земским боярам, предлагалось обдумать, «пригоже ли нам с сибирским царем о том ссылатись, и почему в Сибирь тотарин к царю отпущен, и что с ним писано, и в котором году отпущен?». От бояр требовалось также прислать царю приговор о сибирских делах и, «не мешкав часа того», грамоты, посланные Кучуму с татарином Апсой. Отсюда следует, что Иван Грозный лично стал проявлять больше внимания к сибирскому вопросу, не передоверяя его земским боярам.
До нас дошли единичные документы, освещающие сношения России и Сибирского ханства до похода Ермака. Но не подлежит сомнению, что дипломатических документов этого рода было немало. В этом убеждает знакомство с описями Царского архива и Посольского приказа. Так, в описи Царского архива значится, что в ящике 211 наряду с грамотами и «тетратями» бухарскими, «шамохейскими» и другими были «книги сибирские», свидетельствовавшие, по-видимому, о достаточно значительной переписке с правителями Сибири. Хотя эти «книги» не датированы в описи, можно думать, что они относятся ко времени до обострения отношений с Кучумом, т. е. до 1571 г. В описи архива Посольского приказа имеется такая запись: «В свяске тетрати Шемахейские, и Сибирские, и Казацкие орды, старые, розных годов; а положены с нагайскими, да с казанскими, да с астраханскими книгами вместе» 21. Архив Посольского приказа имел также «3 грамоты от бухарского Абдуллы-царя к сибирскому Кучуму-царю, да к нагайским к Нурмагметю-князю; да к Янислан-мурзе». Скорее всего из этих трех грамот Кучуму была адресована одна.
С начала 70-х годов XVI в. наступает резкое ухудшение отношений между Русским государством и Сибирским ханством. Отправленный в 1571 г. Кучумом в Москву ясак оказался последним знаком вассальной зависимости сибирского «салтана» от царя. Далее следует цепь почти непрекращающихся антирусских действий Кучума. На пограничные области России совершаются военные набеги. Хитрый и вероломный хан предпочитает загребать жар чужими руками, умело пользуясь недовольством со стороны подвластного царю нерусского населения Урала, возмущенного притеснениями царских властей и хищничеством новоявленных господ этого края — Строгановых. Так называемый «черемисский бунт» летом 1572 г., сопровождавшийся сожжением и разгромом русских поселений по Каме и Чусовой, вспыхнул не без ведома и поддержки Кучума. Повышение агрессивности сибирского правителя-узурпатора может быть объяснено не только укреплением его положения внутри ханства. Думается, были на то и другие причины. Трудно предполагать, что сибирский хан остался в неведении относительно крупного военного успеха другого, более могущественного мусульманского владыки. Напомним, что в мае 1571 г. набег крымского хана Девлет-Гирея на Русское государство привел к осаде Москвы и сожжению города татарским войском. Таким образом, уязвимость столицы «белогоцаря», сокрушившего некогда казанские твердыни, могла вселить сибирскому хану надежду на избавление даже от той скорее условно-призрачной, чем фактической зависимости от Москвы, которая существовала. Дело, однако, не ограничивалось простым разрывом вассальных отношений. Все поведение Кучума свидетельствовало, что он стремился к большему. Его притязания на уральские владения России стали достаточно ясны современникам. Летом 1573 г. «о Ильине дни», как доносили в Москву Яков и Григорий Строгановы, «приходил Сибирского салтана брат Маметкул, собрався с ратью, дорог проведывати, куде итти ратью в Пермь, да многих де наших данных остяков побили, а жены их и дети в полон повели».
Прямым вызовом явилось убийство ехавшего к казахскому султану русского посланника Третьяка Чебукова и служилых татар, его сопровождавших. Сибирский «салтан» усиленно домогался, чтобы ясачные люди Урала, платившие ясак в царскую казну, приняли его сторону и отказались от подданства России. Притом употреблялись насильственные меры, чтобы поднять остяков и вогулов «на рать» против соседних русских территорий. Воспользовавшись событиями 1572 г, на Урале, Кучум подчинил своей власти («перевел... к себе») область, которую Строгановы поименовали как «Тахчеи». Со ссылкой на остяков, живших «круг Тахчеи», Строгановы писали, что «те остяки приказывают, штоб им наша дань давати, как иные наши остяки дань дают, а Сибирскому б дани и ясаков не давати и от Сибирсково б ся им боронити за одно» .

Один из ранних историков рода Строгановых, П. С. Икосов, знакомый, как полагают исследователи, с не дошедшими до нас документами строгановского архива (в частности, с царскими грамотами), добавил некоторые подробности о военных операциях войск Кучума и его вассалов в 1572—1573 гг. Он отмечает, что налет на вотчины Строгановых по Чусовой и Сылве совершил в 1572 г. пе-лымский князь Бегбелий Агтаков. В конечном счете он потерпел поражение, а строгановские люди в следующем, 1573 г. совершили карательный поход по Чусовой, опустошив юрты тамошних вогулов.
На этот шаг они решились только после получения ответной царской грамоты 1572 г.
Сообщения о нападениях на уральские владения России поступили в Москву не только от Строгановых. О «черемисском бунте» уведомил центральную власть и воевода Перми Великой князь Иван Юрьевич Булгаков. Правительство быстро откликнулось на тревожные сигналы с восточных рубежей. Уже в августе 1572 г. Якову и Григорию Строгановым отправляется царская грамота, разрешающая собрать ополчение из местных жителей, русских и ясачных, и послать его на усмирение «бунта». В ополчение дозволялось включить «охочих казаков, сколько приберетца». Если следовать Строгановской летописи, собранная таким образом рать провела усмирительный поход, но все это было в пределах русских границ. Санкции царя на перенесение военных действий в пределы Сибирского ханства тогда еще не имелось. Должно быть, на сей предмет и не было пока просьбы Строгановых, которым, как правило, правительство шло навстречу. Визит Маметкула в Пермские земли и другие агрессивные действия сибирского хана дали повод Строгановым вновь обратиться к Ивану IV с челобитьем о расширении полученных ими прав на оборону Прикамья. Однако Строгановы, помимо подтверждения данных им льгот в деле заселения и хозяйственного освоения громадных уральских вотчин, добились теперь гораздо большего. Они просили в 1574 г. (и это им было разрешено грамотой от 30 мая 1574 г.) «на Тахчее и на Тоболе-реке, и кои в Табол-реку озера падут, и до вершин, на усторож-ливом месте ослободити крепости делати, и сторожей наймовати, и вогняной наряд держати собою...». Из той же грамоты Строгановым видно, что они уже имели «своих наемных казаков», коих «не смеют» послать вдогонку рати Маметкула. Есть основания считать, что они сумели воспользоваться данной им грамотой 1572 г. возможностью прибрать «охочих казаков». Грамота предоставляла Строгановым право наряду с обороной восточных границ предпринимать наступательные действия «на Сибирского... збирая охочих людей и остяков и вогулич, и югрич и самоедь, с своими наемными казаки и с нарядом своим посылати воевати, и в полон си-бирцов имати и в дань за нас приводите».
В специальной литературе указанные акции правительства Ивана IV, на наш взгляд, справедливо рассматриваются в плане осуществления гибкой восточной политики Русского государства. Строгановы, сохраняя значительную инициативу, выступают в роли исполнителей предначертаний правительства и, сообразуясь с ними ловко провертывают свои далеко не бескорыстные дела.
Для доермаковского периода отношений России и Сибирского ханства с момента их обострения в начале 70-х годов XVI в. известен всего один (и то не вполне внушающий доверия вследствие отсутствия других подтверждающих известий) случай непосредственного военного вмешательства правительства в конфликт с Кучумом. Мы имеем в виду одиноко стоящее сообщение, опубликованное в «Древней Российской Вивлиофике» Н. И. Новикова о каком-то походе царского войска под командой князя Афанасия Лыченицына в Сибирь, приуроченном к 1572 г. Это сообщение уведомляет читателя, что «до Ермакова приходу в Сибирь за осмь лет» полковой воевода князь Аф. Лыченицын был прислан в Сибирь с ратными людьми «проведать царство Сибирское и воевать царя Кучума». Судьба русской рати, согласно рассказу данного источника, была плачевной: «...те ратные люди побиты от Кучума-царя в Сибири, а иные в полон взяты; немногие от них того приходу утекоша чрез Камень к Русе; а снаряд весь, и пушку, и ядра пушечныя и зелье, порох и свинец, царь Кучум поймал себе». Сомнения вызывает прежде всего отсутствие упоминаний об этом весьма важном походе в разрядных книгах, скрупулезно фиксировавших службу царских воевод, тем более титулованных. Да и такого князя разряды не знают.
Источники молчат о событиях на уральско-сибирской границе Русского государства в 1574—1579 гг. Остается загадкой, было аи это время сравнительно спокойным в отношениях Русского государства и Сибирского ханства. Нам представляется, что некоторое затишье все же наступило. К такому заключению приводит изучение царских грамот Строгановым от 6 ноября 1581 г. и 16 ноября 1582 г. Первая, направленная Никите Григорьевичу Строганову, призывала его стоять заодно с дядей Семеном Аникиевичем и двоюродным братом Максимом Яковлевичем Строгановыми против пелымского князя, который выжег и разорил несколько поселений во владениях Семена и Максима. О Кучуме здесь ни прямо, ни косвенно речи нет. Не говорится и о проведении наступательных действий против Сибирского ханства. Грамота разрешает чисто конкретный вопрос, возникший по случаю набега «Пелымского». Подчеркивается оборонительный характер предлагаемых совместных выступлений земских людей Перми Великой и ратников из строгановских вотчин. «Стояти с Семеновыми и с Максимовыми людьми против Пелымского князя сопча за один»,— такое распоряжение получил чердынский воевода; «А ты б таково ж велел своим людем с пермскими людьми и с Семеновыми и Максимовыми вместе стояти против Пелымского князя и воевать им не давали, чтоб вам всем от войны уберечись»,— это уже было адресовано Никите Строганову. Нетрудно усмотреть в этих инструкциях большую осторожность. Цель их — не столько устранить источник опасности, сколько парализовать его, в максимальной мере обезвредить, не обостряя далее конфликта. Сравнив данную грамоту с грамотой 1574 г., убеждаемся, что политический курс правительства применительно к сибирскому соседу значительно смягчился.
 Создается впечатление, что та обстановка, которая была до того на рубеже Урала и Сибири, не внушала особых тревог в Москве. А ведь эту тревогу всегда поднимали на месте, как только там возникал военный конфликт с сибирским ханом или его подручными. Если принять предложенную точку зрения, то вполне объяснимой и естественной становится формула другой, так называемой «опальной» грамоты Грозного Максиму и Никите Строгановым от 16 ноября 1582 г., касавшаяся взаимоотношений с Кучумом. Порицая на основе отписки чердынского воеводы Василия Пелепелицына обоих: Строгановых за посылку Ермака «с товарыщи» «воевати вотяки и вогуличи и Пелынские и Сибирские места» и требуя возвращения казаков из похода для несения службы в Перми Великой, грамота выговаривала пермским вотчинникам: «...вы вогуличь и вотяков и пелынцов от нашего жалованья отвели, и их задирали и войною на них приходили, да тем задором с Сибирским салтаном ссорили нас». Как бы ни относиться к достоверности сообщения В. Пелепелицына (к этому мы еще вернемся), линия двух близких по хронологии грамот выявляется четкая: всякие неосторожные шаги, направленные против Сибирского ханства и его вассалов и выходящие за пределы оборонительных мер, неодобрительно оцениваются правительством. Допустим, что Пелепелицын был недругом Строгановых (это вполне возможно) и хотел при удобном случае им покрепче «насолить», пользуясь своим служебным положением (это также не менее вероятно). Но его сообщение упало на благодатную почву и встретило поддержку центральных властей, а Строгановы получили «опальную» грамоту. Имея инструкции из Москвы, Пеле-пелицын представлял, очевидно, какие требования предъявляли в Москве, когда дело шло о сношениях с Сибирским ханством. Особые трудности завершающего этапа Ливонской войны настолько поглотили внимание правительства Ивана IV, что оно, не упуская из виду сибирский вопрос, рассчитывало сохранить на восточных рубежах status quo. Что именно такой характер носила внешнеполитическая ориентация правительства Ивана IV на Востоке в конце 70-х —начале 80-х годов XVI в., убеждают и другие факты, касающиеся связей с восточными соседями России. В январе 1580 г. царь писал крымскому хану Магомет-Гирею, что, узнав о недовольстве хана постройкой Терского городка, он приказал «для твоей, брата нашего, любви», «Терский город отставить» — и город действительно был срыт. Русские послы в Крымское ханство тогда имели строгое напутствие во время переговоров «говорить гладко по государеву наказу, а на раздор ничего не говорити». Разумеется, эта уступчивость была далеко не беспредельной, но она была и учитывать ее при оценке сибирского вопроса тех лет совершенно необходимо.
Много беспокойства царским властям доставляли нападения казачьей вольницы на русские и иностранные торговые суда на Волге и Каспийском море, что вызывало конфликты международного порядка. Правительство пыталось пресечь своеволие казаков и организовывало с этой целью карательные экспедиции на Волгу. Одним из предводителей непокорных казаков, принимавших самое деятельное участие в погромах судов на Волге и Каспии, как известно, был герой сибирского похода атаман Ермак Тимофеевич. Вот почему, когда в Москве стало известно о походе дружины Ермака из строгановских вотчин в Сибирь, на голову дотоле пригреваемых правительством уральских предпринимателей обрушился удвоенный гнев. В «опальной» грамоте в вину Строгановым ставилось и то, что они наняли «волжских атаманов... воров», причем «те атаманы и казаки преж того ссорили нас с Нагайскою ордою, послов нагайских на Волге на перевозех побивали и ордобазарцов грабили и побивали». Это место грамоты перекликается с текстом царского указа 1581 г., объявленного ногайскому князю Урусу: «А ныне есмя на Волгу людей своих из Казани и из Астрахани многих послали, а велели им тех воров волских и донских казаков перевешати». У руса успокоили, что на «воровских» атаманов и казаков (упомянут, между прочим, Иван Кольцо, вероятно, он же Иван Юрьев, сподвижник Ермака, но имени самого Ермака здесь нет) «опалу свою положили, казнити их велели смертью перед твоим человеком». И в этой грамоте звучит нотка, свойственная дипломатическим документам восточной политики конца 70-х — начала 80-х годов XVI в.,— осторожность, по возможности мирное улаживание всяческих спорных вопросов.
Не ставя целью более детальный разбор данной темы, в заключение обратим внимание на еще одну общую черту, сближающую рассмотренные выше документы и подтверждающую, как нам представляется, справедливость сделанного вывода. Материалы посольства в Крым 1580 г. редактировал и правил дьяк Андрей Щелкалов. Его же подпись находим под «опальной» грамотой Строгановым от 16 ноября 1582 г. Да и грамоту 1572 г. подписал «товарищ» А. Щелкалова по Казанскому и Мещерскому дворцу, а отписки Строгановых о движениях остяков и вогулов надлежало присылать в этот приказ на имя Щелкалова и Горина. К деятельности А. Щелкалова относит П. А. Садиков также царские грамоты Строгановым от 6 ноября и 20 декабря 1581 г. Короче говоря, документы восточной политики правительства находились в одних руках, а следовательно, рассматривать сибирские дела изолированно нельзя. При всем своеобразии сибирский вопрос составлял лишь звено единой внешнеполитической линии правительства во взаимоотношениях с восточными и южными соседями.